Еще одно прекрасное короткое литературное произведение известного автора.

Кир БУЛЫЧЕВ, 1979

ЛЕТНЕЕ УТРО

Фантастический рассказ

Я был немного простужен. Не болен, а так, простужен. Проснулся ночью от собственного кашля, а заснуть снова не смог. Четыре часа. За окном светло. В парке, за домами, трудится соловей, а с балкона его перебивают воробьи. Перистые рассветные облака висят на жемчужном небе, и все вокруг нарисовано сильно размытой акварелью.
Мне захотелось курить. Глупая история: вроде бы выспался, хотя спал всего три часа. Я встал, выбрался на кухню и закурил там, стоя у окна. Лето началось поздно. Июнь, а еще не отцвели одуванчики, серыми вязаными шапочками распускаются под окном, тополиный пух, словно
выпущенный ими, поднимается вверх и застывает в воздухе. А зелень совсем свежая - дожди каждый день.
Скоро встанет солнце, разгонит акварельную нежность, придаст предметам объемы и вес. Все станет проще. У леса на горизонте беззвучно тянется поезд. Оттуда, от сортировочной доносится четкий голос диспетчера.
Куда идет поезд? Можно различить платформы и бурые товарные вагоны, аккуратные и миниатюрные, словно в детской железной дороге. Легко
представить, как поезд прогромыхивает сейчас мимо спящей пригородной платформы, доски которой еще влажны от ночного ливня, где пахнет мокрой листвой, а по близкой улице шуршит машина - везет молоко. Странно даже, как отчетливо я представил себе все это, хотя мне никогда не приходилось встречать рассвет на пригородной платформе.
А поезд уже набирает скорость, стараясь разбудить привыкшие к такому шуму дачные поселки, спящие среди пригородных лесков. Выгоняют коров, и петухи провожают их отчаянными воплями, словно прощаются навечно.
Я решил было лечь, но закашлялся снова. Надо выпить воды. Кран выбросил тугую, прямую, как палка, струю, струя разбилась о
немытую посуду, и звук получился многообразным - в такое беззвучное время улавливаешь тончайшие оттенки шумов - пока они не задушены, не порабощены общим, неясным и скучным шумом дневного города.
А спать совсем не хотелось. И нелепо было стоять посреди кухни в трусах, любуясь пейзажем, а в то же время уговаривать себя вернуться в
постель и проворонить это утро, забыть о нем, не ощутить вдоволь его ласковое одиночество.
Я, стараясь не шуметь, не приближать дня, оделся. Ботинки оглушительно нажали на паркет, а дверь шкафа, когда я полез туда за чистой рубашкой, взвизгнула: вещи в квартире не согласны были беречь утро, им чужда экологическая проблема: я и окружающая среда. Они не виноваты, у них нет глаз, чтобы разглядеть акварельность неба.
Пора уходить. А почему бы и нет? Сегодня воскресенье, мой день, который я намерен был, не будь этой счастливой случайности, провести бессмысленно, за видимостью дел или отдыха и упустить облака, отчаянное соревнование между соловьем и воробьями, для которых его изысканная музыка - пустая забава, а тут надо детей кормить, червяка ловить, отношения с соседями выяснять.
И так я проникся сочувствием к воробьиным проблемам, что спохватился, лишь очутившись на лестнице, тихо и осторожно поворачивая ключ в двери.
Разумеется, я не стал вызывать лифт. Нетрудно представить, как он загремит, зажужжит, карабкаясь на восьмой этаж, проклиная смазку и нахально хлопая дверьми, чтобы весь мир знал, с какой рани ему приходится трудиться.
Я бежал по лестнице, а за окнами лестничной клетки поочередно возникали ветви высокого тополя, растущего у подъезда, и сквозь них различно гляделось длинное розовое облако. Запах влажной листвы, влетевший в распахнутое окно, родил во мне странное ощущение: словно удалось нечто важное, к чему стремился давно, словно во сне пришло решение неразрешимой задачи или был среди ночи телефонный звонок и долгожданный голос...
Шварк, шварк - широкими мазками метла дворничихи закрашивает невидимой краской серый холст асфальта. Это тоже рассветный звук - днем его не бывает.
Я шел по мостовой, и мои шаги были гулкими, как удары сердца. Почему люди не выходят из домов на рассвете, чтобы увидеть, как встает солнце? Неужели для этого нужно внезапное пробуждение, случайность? Неужели никто не догадывается о величине потери? Как славно догадаться и
теперь не спешить, впитывать каждый шепот ветра в листве, следить взглядом за черной молнией стрижа, слушать гудение редкого городского шмеля.
По улице ехала машина. Медленно, словно гордясь тем, что тоже догадалась выбраться до солнца. Поливальная машина. Мне захотелось увидеть, как первые лучи солнца пронзят сверкающие веера воды, но не идти же вслед за машиной - тем более, что к остановке подходит троллейбус. Совершенно пустой первый троллейбус, специально вышедший на линию, чтобы покатать меня по городу.
Я уселся у окна, и троллейбус, мягко двинувшись с места, сразу попал под струю воды, а сама машина за окном, сквозь струи, катящиеся по стеклу, казалась мягкой и текучей, словно на картине Сальватора Дали. А в троллейбусе запахло водой, как будто он шел по берегу большого озера.
В троллейбус вбежала девушка. Она была рада, что троллейбус забрал ее, и я был щедр, не стал с ней спорить, когда она крикнула водителю:
"Спасибо". Ведь девушка не знает, что это мой троллейбус, я его первым занял.
Девушка села через проход от меня, и я видел ее, словно сквозь увеличительное стекло. На ухо легла прядь темных волос, каждый волосок блестит по-своему, а на шее у нее маленькая родинка, и брови подбриты слишком тонко, хотя я не буду осуждать мою спутницу - она прекрасна, добра и умна, ей не спится на рассвете... Девушка почувствовала мой взгляд, быстро обернулась, и я улыбнулся ей, чтобы показать, как славно нам с ней обладать общей тайной.
Троллейбус широко - вся набережная в его распоряжении - развернулся к Киевскому вокзалу, и водитель сообщил нам, что это конечная остановка. Я
согласился с водителем - второе действие нашего спектакля должно проходить в иных декорациях, в каких - мы придумаем. Почему бы девушке не подсказать мне, что следует делать дальше?
Я не спешил пересекать площадь, я смотрел, как девушка бежит через ее широкое русло, как тускло, но не зло светится в тени вокзала ее красная,
пузатая сумка. Я даже могу точно сказать, что там, - пудра, помада, тетрадка с конспектом, интересная книга, кошелек с деньгами, недоеденная шоколадка в серебряной фольге, косынка, записная книжка, складной зонтик, яблоко - тысяча вещей, и все нужные.
Первый луч солнца дотянулся до башни вокзала, высветил часы. Уже пять. Кончилась воробьиная ночь. Теперь-то день начнет набирать скорость. Но мне не жалко, что он наступил. Мое путешествие продолжается. Два парня с транзисторами вышли из вокзала. Совсем не ценя сдержанности утра, они настроились на разные станции - еще одно соревнование соловья с воробьем, лишь менее оправданное и благозвучное.
Мне не хочется возвращаться домой. Я хочу на пустую пригородную платформу. Вот где я еще не был и должен побывать, чтобы утро стало еще
богаче и многообразнее. А как будет называться та станция? Разве не чудесно, что я этого не знаю? Я выйду на той, которая мне понравится.
Праздник так праздник.
А где девушка? Жаль, что я ее упустил. Хотя, вернее всего, наш путь схож - метро еще закрыто, кроме моего, специального троллейбуса, другие
пока не спешат заняться делом, да и некого им здесь перевозить.
Но на платформе, куда я выбрался, купив в автомате билет на всю оказавшуюся в кармане мелочь, народ был. Деловой в основном народ, труженики выходного дня. Рыбаки, опоздавшие к субботнему лову, - жены их, что ли, не пустили? Дачный муж с объемистой сумкой - наверное, поклялся семье, что присоединится к ней в субботу, да задержался, а теперь вскочил спозаранку, движимый раскаянием. Железнодорожники, едущие с ночной смены домой, мужчина с телевизором, бабушки в черных платках - спешат в излюбленную пригородную церковь. Такой вот народ, случайный, неконтактный и большей частью невыспавшийся.
А девушку я увидел, как только вошел в прохладный, выветрившийся за ночь, неуютный еще вагон. Она сидела спиной ко мне - и виден завиток над
ухом и красный ремень сумки через плечо. Я прошел через полупустой вагон так, чтобы сесть напротив, но не рядом и не показаться назойливым.
Случайно сел человек напротив - мы оба ехали на вокзал и оба случайно оказались в одном вагоне. Разве так не бывает?
Ну, поехали скорей, торопил я электричку. Смотри, соседний поезд уже двинулся, я мог бы сесть в него, но поверил тебе, а ты медлишь.
Не то пьяный, не то спящий на ходу старик вошел в вагон, доплелся до моей скамьи и уселся рядом. И сразу заснул, стараясь привалиться ко мне:
так ему было удобнее. Я осторожно выбрался из-под старика, перебрался на другую скамью, ничуть не расстроенный этим маленьким событием. Девушка
видела мою борьбу с соседом, улыбнулась мне как старому знакомому. Вот за это спасибо. И поезд собрался, наконец, с духом, дернулся, пополз по путям прочь от города.
Вон там, за семейкой панельных девятиэтажных башен, стоящих на откосе, как подберезовики, мой институт. Он сейчас заперт, а сторож за
стеклянной дверью, конечно, дремлет. Милейший старик, убежден, что мы тайком питаемся лягушками, мышами, морскими свинками и всей той живностью,
которая в невероятных для иной версии количествах поступает к нам, чтобы пожертвовать жизнью ради науки. Старик как-то спросил меня, как они,
лягушки, вкусные? А я ответил, что вкусные, как цыплята, чем не вызвал в нем желания откушать такого лакомства, но утвердил в подозрениях. Мы для
старика - несерьезный народ, и, наверно, погляди он на то, чем мы занимаемся, бессмысленно жестокий. Стоит ли ради маленького шажка в тайны
мозга уничтожать такое количество живых тварей? Я не могу ответить на этот вопрос. Я не задавал его себе до сегодняшнего утра.
А вот и первая платформа - еще городская и уже не пустая. Отсюда можно увидеть мой дом - увидеть, да, но вот различить его среди десятка
подобных на горизонте...
Наконец-то разогнался наш поезд. То стадо, которое я видел из окна моего дома, пока я ехал, успело дойти до поляны и теперь на холодке коровы
с аппетитом завтракают, выбирая травинки посвежей... У меня возникло ощущение неразрывного единства меня с окружающим миром, сознание того, что
я необходим и неотделим от него, без меня мир был неполон, несовершенен хотя бы потому, что не мог бы во мне отражаться.
Нет, познание не жестоко, оно органично для человека. Ведь не жесток же лев, убивающий антилопу ради продолжения своего рода. Несчастные
кролики - те же жертвы, вызванные не жестокостью, а необоримым, заложенным в нас желанием узнать все, узнать, увидеть, понять функции сознания,
механизм нашего мира, понять, наконец, как и почему случилось, что я встал сегодня на рассвете и ощутил это утро и счастье принадлежности к нему.
Платформы, у которых тормозила электричка либо проскакивала их, чуть замедлив ход, были пустыми. И никто не входил в вагон и не покидал его. Те десять или пятнадцать человек, которые растворились в вагоне, не нарушая его пустоты, словно ждали какого-то сигнала, чтобы покинуть его вот так, всем вместе встать и уйти, завершив этим непрочный и недолгий союз с электричкой и забыв о путешествии, которое когда-то, скажем, пятьсот лет назад, было бы исключительным, долгим, достойным рассказов и воспоминаний.
Девушка достала из красной сумки растрепанную книгу - люди, ездящие в электричках, любят толстые романы - как сезонные билеты, - чтобы хватило
на месяц. Она загадочна - эта девушка. Я никак не пойму, куда и зачем она едет. А может быть, просто отвергаю элементарные объяснения.
Электричка остановилась у мокрой, ярко освещенной косым, холодным еще солнечным светом платформы. Вдруг я испугался - не здесь ли я хотел сойти? Хотя, впрочем, какая разница? Я сойду вместе с той девушкой и узнаю, куда и почему собралась она в такую рань.
С другой стороны, старый сторож прав, осуждая нас. Мы мальчишки, которым достался паровозик, и для того, чтобы узнать, почему крутятся
колеса, мы, недолго думая, разламываем его на составные части - ни паровозика, ни истины. Нам кажется, что мы не можем обойтись без вивисекции, хотя это говорит никак не в нашу пользу. Что толку, что мы потом поставим памятник собаке, - ее-то нет, и без нее мир тоже обеднел. Но мы не можем встать на все возможные точки зрения - тогда мы остановимся, подобно буриданову ослу, между двумя кормушками, Лучше надеяться на то, что, разгадав сущность мышления, научившись читать мозг, как напечатанную, книгу, научившись слушать мысли, мы поможем и нашим меньшим братьям. Поможем ли или поспешим дальше?
Надо же так, чтобы девушка поднялась именно сейчас, когда поезд подползает к подмосковному городку, к бетонным платформам с ажурными переходами. Я же не хочу здесь сходить!
Я поднялся. Пойти следом? Но ведь девушка не войдет в палисадник спящего в сирени домика, не запрыгает, узнав ее, белый пес.
- До свидания, - сказал я девушке, но она не услышала. Она уже забыла о том, как мы ехали с ней по жемчужному рассвету.
Вагон почти опустел. Я вышел на площадку, закурил. Мне скоро сходить. Если я проведу еще полчаса в этом вагоне, то потеряю свободу путешествия - я превращусь в туриста за границей, мечущегося в последний день по магазинам, чтобы обеспечить сувенирами родственников и любимого
начальника.
Я сошел на следующей платформе. И правильно сделал.
Это была именно та, привидевшаяся мне на рассвете платформа, деревянная, мокрая от дождя и росы, в брызгах солнца, упавших на доски сквозь листву. Сосны поскрипывали под ветром, и этот скрип был основным звуком здесь после того, как растворился стук колес электрички. На досках
платформы лежал белый пион - кто-то, спеша в последний поезд, обронил его и не заметил в темноте. Я не стал поднимать пион, потому что он был красив именно так: на серых досках черно-зеленые сочные листья и белое жабо цветка.
Дорожка за платформой была песчаная, впитавшая влагу, хрустящая, словно там, за соснами, должны начаться дюны и море.
Дачный поселок спал. На клумбе возились белые курицы, разрушая вчерашние усилия цветовода, щенок на слишком толстой цепи, доставшейся ему в наследство от крупного предшественника, подбежал к забору и неуверенно тявкнул, чтобы я не заподозрил его в постыдной лени. Цепь оглушительно
загремела. В огороде следующего домика стоял с лейкой в руке пожилой мужчина в армейских галифе, майке и соломенной шляпе. Я знал, что долгие
годы военной службы его преследовала эта желанная картинка: раннее утро, он с лейкой в руках, тапочки на босу ногу и скрип сосен. Он даже торопил
свою нелегкую, бродячую военную жизнь, чтобы приблизить старость... А может быть, я несправедлив к отставнику. Может быть, это великий милицейский детектив, который разводит розы, ожидая, что со следующей электричкой к нему приедут три майора: "Выручи, Иван Порфирьевич, загадочное преступление в Малаховке".
Я шел все дальше от станции, заглядывая за заборы - вернейший показатель характера и имущественного состояния дачевладельца: где же тот
дом, в котором я хотел бы проснуться утром и прислушаться к затерянным где-то в детстве звукам - жужжанию пчелы, звону чашек на веранде, скрипу
колодезного ворота?
Если счастье - это неуловимое, неизвестно как возникающее состояние, совсем необязательно связанное с большими событиями или радостями, я был
счастлив. А вот и дом. Его давно надо отремонтировать. Веранда осела, чуть прогнулась крыша, и старые яблони уперлись в стену корявыми ветвями. На краю колодезного сруба стоит гнутое, блестящее ведро, а вокруг колодца, сквозь редкую светло-зеленую траву виден желтый слой сосновых игл.
Я толкнул калитку. Она заскрипела, и закачался ветхий, подгнивший у земли забор. "Надо поставить новые столбы, - подумал я, - первым делом
надо будет поставить столбы".
В доме, наверно, еще спят, хотя нет, дверь на веранду раскрыта, а из трубы идет легкий душистый - его запах долетает до забора - дымок.
Я извинюсь, спрошу, не сдают ли здесь комнату. Или скажу, что когда-то, лет тридцать назад, мальчишкой, жил здесь... скажу что-нибудь,
меня не выгонят.
Кусты недавно отцветшей сирени были мокрыми от росы, и приходилось наклоняться, чтобы не промокнуть. Майский жук тяжело взлетел с куста, ударил меня в плечо и радужной пулей ушел вверх. Лепестки сирени еще лежали на траве.
Я поднялся по скрипучим серым ступенькам на веранду и остановился перед дверью.
- Есть здесь кто-нибудь?
Я сказал это тихо, чтобы не беспокоить тех, кто еще спит, и себя же, который много лет назад лежал на неудобной узкой кровати, глядя, как луч
солнца высвечивает сучки в бревнах стены и завитки пакли между ними.
- Заходи, - сказали изнутри.
На веранду вышел знакомый человек.
- Мы ждали тебя, - сказал он.
- Доброе утро, - сказал я. - Извини.
- Я же говорю, что мы ждали тебя.
- А я проснулся, спать не хотелось, вышел из дому, сел в первую попавшуюся электричку и приехал.
- Ты знал, куда едешь?
- Я же тут никогда не был. Мне просто показалось, что я здесь жил много лет назад.
- Заходи в комнату. Погляди.
...Они смогли перетащить сюда всю установку. Удивительно, сколько приборов может уместиться в небольшой комнате. Пчела летала над серым
пультом, прислушивалась к жужжанию и жужжала в ответ, - может быть, заподозрила родственную душу в машине?
- Зачем вы все это сюда притащили?
Я в общем ничего не имел против того, что попал именно к своим, к знакомым, к сослуживцам, таким же, как я, вивисекторам и мучителям лягушек. Совпадение не удивляло меня, потому что из совпадений состоит вся жизнь, а сегодня они тем более приемлемы и понятны.
- Ты не понял?
- Ничего не хочу понимать, - сказал я. - У вас найдется чашка чаю?
- Разумеется, сейчас все сядем и напьемся чаю. С вареньем. Мы всю ночь не спали.
- Что за праздник?
- Твой приход.
- Это не ваш праздник, а мой.
- Кто спорит?
Директор института положил мне на плечо мягкую, дедушкину руку. Он подошел сзади, я его не сразу увидел. В комнате набралось уже человек пять. Они улыбались, как шалуны, которым удалось подложить нелюбимому учителю лягушку в портфель, а тот, болезный, сунул в портфель руку именно перед тем, как вызвать к доске двоечника.
- Ну и как? - спросил меня директор. - Нас можно поздравить?
- Нас?
- И тебя в том числе. Ты не понял, как здесь очутился?
- Потому что мне хотелось.
- Потому что нам удалось настроиться на твои биоволны и дать постоянный сигнал. Ты шел сюда, потому что мы тебя звали.
- Жаль, - сказал я.
Они ждали другой реакции. Наверно, смеси восторга и недоверия.
- Ты не веришь?
Я уже верил. Но я не мог рассказать им о рассвете, девушке с красной сумкой, отставном полковнике, скрипе сосен и пионе на мокрых досках.
- Ты куда?
- Не писать же мне здесь заявление об уходе.
- Не кривляйся, - сказал директор. - Мы не могли тебя предупредить. Опыт был бы нечистый.
- Я не об этом. Я о кроликах.
- О каких кроликах?
- И о морских свинках. Мне их жалко. Я сменю работу.
Я ушел, оставив их в искреннем недоумении. Я незаслуженно испортил им праздник, хоть не мстил им и даже не был обижен. Просто они не могли бы
меня понять, а мне хотелось сохранить хоть клочки этого моего утра.
- Да погоди же! - кричали от калитки. - Ты же сам потратил на эту работу несколько лет. Это твоя работа. Мы думали, как ты будешь рад!
Я ничего не ответил.
На платформе все еще было пусто. Рано же, шесть утра. Для полноты картины не хватало, чтобы пион был растоптан, - красочная деталь для сентиментального рассказа. А пион лежал, грелся на солнце, сосны шумели, ничего не изменилось. И я не знал, то ли дожидаться электричку, то ли вернуться в тот дом среди старых яблонь и сосен, ведь там уже сели пить чай, дружно хохочут, вспоминая, как я поднимался на веранду, а потом бежал
с непонятной им, смешной обидой...